Агония Российской империи - Страница 67

В Стокгольме же я встретил некоторых старых друзей — непостоянного Ликиардопуло, Пола Колбрука, старого русского джентльмена генерала Вогака — и завязал новые знакомства, в частности с Клиффордом Шарпом, блестящим редактором «Нью стейтсмен». «Лики», некогда либерал, теперь, как и другие русские либералы, стал крайним реакционером. Он пытался напугать нас страшными рассказами о России: как в Туркестане население вырезало стариков, женщин и детей, потому что нечего было есть; как в Петрограде люди меняли костюм на ломоть черного хлеба. С нашей стороны было безумием продолжать дальше путешествие. Англия должна изменить курс своей политики и субсидировать монархистов. Большевики дольше месяца не продержатся.

Более интересен был мой обед с Нобелем — членом знаменитой шведской семьи Нобелей. Он прожил много лет в Санкт-Петербурге и имел крупные интересы во всей России. Его взгляд на создавшееся положение был более правильным. Он был убежден, что большевизм еще не достиг своего апогея. Как все иностранцы, имевшие собственность в России, он горячо высказывался за всеобщий мир и за антибольшевистскую интервенцию союзников вместе с немцами. Он был один из немногих, кто уже тогда считал большевизм мировой угрозой. Он вошел в шведский стрелковый клуб для того, чтобы в случае пролетарского восстания в Швеции занять место на буржуазных баррикадах. Не все мое время занимали серьезные и мрачные беседы. Более легкомысленные развлечения доставил мне сэр Кольридж Кеннард, секретарь посольства по британской пропаганде в Швеции. Сэр Кольридж — ориенталист, поэт и романтик. У него создалось по-своему очень интересное представление о пропаганде. Представители шведских высших классов были германофилами. Кроме того, они были сентиментальны и любили весело проводить вечера. Сэр Кольридж выработал фантастический, но по существу ценный план превратить их в англофилов, создав в Стокгольме первоклассное английское варьете. Он привлек на свою сторону сэра Эсме и убедил Уайтхолл, что английская красота и английский талант являются более мощными политическими факторами, чем передовые статьи в субсидируемой шведской прессе. И он получил почти полную свободу действий.

Он гордился своим кабаре не меньше, чем Муссолини своими драмами, и не позволил нам покинуть Стокгольм, не побывав там. Это был удивительный вечер. Мы пообедали в великолепном мавританском зале Гранд-отеля и отправились под звездным небом, при луне, сиявшей над замерзшими водами фьорда, к Рольфу, где помещался двор сэра Кольриджа. Там я впервые услышал, как мисс Ирэна Браун поет «Hello, my dearie!». Там же мисс Бетти Честер помогала победе союзников, вызывая своей живостью взрывы аплодисментов у сентиментальных, пьющих пунш шведов. Это была великолепная и наиболее удачная форма пропаганды, потому что она окупала себя. Для меня западная цивилизация кончилась этим вечером на девять месяцев.

На следующий день я получил письмо от Воровского, вызывавшего меня к себе. Он получил телеграмму из Санкт-Петербурга. Были приняты все меры к тому, чтобы обеспечить нам безопасный проезд от финской границы Он сообщил мне кроме того последние новости из России. В них не было ничего утешительного. Шингарев и Кокошкин, два экс-министра правительства Керенского, были зверски умерщвлены матросами в морском госпитале в Санкт-Петербурге, куда их перевезли из Петропавловской крепости. Я близко знал их обоих, особенно Кокошкина, который был моим старым другом по Москве. Оба принадлежали к лучшему типу русских. Вся их жизнь прошла в беззаветном служении обществу. Они были либералы, без устали работавшие, чтобы помочь угнетенным; трудно было найти среди общественных деятелей двух других людей, которые были бы в такой мере лишены личного честолюбия или эгоизма. Известие об этой бойне наполнило меня подлинным ужасом. Революция развертывалась, как по-писаному. Ее первыми жертвами, как всегда, оказались демократы, больше всего верившие в здравый смысл народа. Даже Воровский был потрясен и казался пристыженным. Через пять лет он сам пал жертвой выстрела, сделанного русским монархистом в отеле «Бо Риваж» в Лозанне.

В тот же вечер, наспех попрощавшись с нашими друзьями, мы выехали в Гапаранду — шведский пограничный городок на северной оконечности Ботнического залива. Путешествие было утомительным. Оно продолжалось 26 часов с лишним. Было много остановок, паровоз пыхтел и рычал, словно не желая, чтобы мы ехали дальше. По существу говоря, мы были вправе повернуть назад. В Финляндии вспыхнула гражданская война между белыми и красными. Белые держали в своих руках север. Красные завладели Гельсингфорсом. Нам предстояло перебраться через фронт. Кондуктор и пассажиры-шведы уверяли нас, что нам это не удастся.

Утром в субботу, 26 января мы прибыли в Гапаранду и после некоторых разговоров и больших колебаний пересекли границу и очутились в Финляндии, в Торнео. Там мы провели целый день, обсуждая вопрос о нашем дальнейшем образе действий. Я решил, что мы зашли слишком далеко, чтобы отступать. Благодаря энергии Гринера, английского уполномоченного по проверке паспортов, нам удалось убедить финнов, чтобы они подали поезд, и в 10 часов вечера мы отправились в неизвестность. Нашими спутниками были главным образом русские эмигранты, изгнанные при царском режиме, которые теперь возвращались в новый «рай на земле». Многие из них трепетали, очевидно, из страха перед белыми, которые в этой части Финляндии были господами положения.

На следующий день в восемь часов вечера мы прибыли в Рухимяки, где нам сказали, что мост в Кусвало разрушен белогвардейцами и что дальше ехать нельзя. Нам предстоял выбор: или вернуться в Стокгольм, или уговорить охрану довезти поезд до Гельсингфорса окружным путем. Ночь мы провели на станции, а на следующее утро прибыли в Гельсингфорс, застав столицу Финляндии в состоянии революции. На площади перед вокзалом шла беспорядочная перестрелка. На платформе нас встретил Ледницкий, известный юрист-поляк, с которым я познакомился в Москве. Он сообщил мне, что все гостиницы переполнены беженцами, что спят по трое и по четыре человека даже в ванных и что у нас нет никаких шансов найти там пристанище. Он предложил попробовать найти нам комнату в доме польского ксендза. Когда перестрелка замолкла, я оставил Берза и Филена стеречь багаж и пошел с Хиксом и Ледницким на поиски ксендза. Устроиться у него нам не удалось. Ледницкий остался у него, а мы, вооружившись планом города, отправились обратно на вокзал.